Творчество и вера
У многих творческих людей это никак или почти никак не связано.
Я к вере пришел через творчество, через поэзию. Сначала поверил стихами, потом – собой остальным. Другие, я знаю тому примеры, придя в христианство, перестали творить – я думаю, они этим причинили боль Богу или сильно огорчили Его. Есть и такие, что с рожденья и верят и творят и потому никак не связывают одно с другим. Благодаря своей естественности они не задумываются об этом, счастливые. Наконец, есть те, кто безбожно творит. Иногда это получается у них виртуозно, но всё равно такое творчество вычурно, изломано, болезненно, полно зла и козней, мстительно, изворотливо, унизительно.
Творчество есть форма и способ веры. Это – своеобразная молитва, диалог с Богом (ведь молитва – не заклинание, а именно диалог). Люди творят – прежде всего для Бога, это их реплики в разговоре с Ним.
Верующему легко творить, творческому человеку легко верить, Сомнения в себе, своём таланте, своих произведениях – сомнения веры. Все эти сомнения необходимы, чтобы не быть фанатиком, чтобы быть верующим, идущим в вере и по вере, а не уверенным и верящим: человек несовершенен по своей онтологии, поскольку совмещает в себе несовместимое, а потому так опасна гордыня в вере.
Вкусив незрелый плод от древа Добра и зла, мы обрекли себя на неполноту и незрелость наших знаний, на несовершенство себя и своих творений. С этим приходится мириться, но это и подвигает нас к мастерству, независимо от того, есть у нас конкуренты среди людей или нет.
Творчество и свобода
Только свободный может творить, только творящий свободен.
Ради свободы мы выходим из душных застенков рутины и обязанностей, ради свободы беремся за кисть или смычок, и такая свобода никому не мешает: свобода одного не ограничивается свободой другого.
Конечно, больно видеть вокруг себя рабов, особенно, если эти рабы цепляются за свое рабство: «мне ничего не надо, я всем доволен, у меня всё есть» – у раба нет ничего, даже самого себя, он – вещь, потому что имеет право голоса, но не мнения, он – предмет, загораживающий собою чей-то или кому-то свет. Раб – это не социальная принадлежность, а самоощущение. Раб тварен и только тварен, он задушил, закопал на пять штыков лопаты вглубь свой талант, чтобы копить злобу на своего хозяина: «Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал» (Мтф.25.24-25). Раб ропщет на свою судьбу, но ничего в ней не хочет и не может менять – ему легче роптать, чем противостоять.
Из одного омерзения рабства стоит бороться за свободу.
Но она, свобода, хороша еще тем, что призывает творчество и дарит его. Не в результатах и плодах творчества утешение и радость, но в свободе, ощущаемой в процессе творчества.
Свобода – это самодвижение души, ума, чувств, не провоцируемое ничем, как ничто не провоцировало Создателя при сотворении мира.
Творчество и одиночество
То, что Бог сотворил до человека, прекрасно. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на звездное небо над пустыней Негев. Он был абсолютно одинок и поэтому в конце каждого дня творения говорил себе: «и это хорошо». Пока не настал день шестой, день творения человека…
Это не было ошибкой (Бог безупречен), но создание человека оказалось сопряженным с до сих пор непреодолеваемыми трудностями. Как и всё тварное, человек смертен, как творец и Божий со-творец – бессмертен.
Двойная природа и двойная онтология человека – хитроумный, изощренный маневр, который более или менее удался явно не с первого раза:
И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле. (Бытие, 1.27-28)
И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою; ибо взята от мужа. Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились. (Бытие, 2.21-25)
Если люди 27-28-го стиха, оба, мужчина и женщина – по образу Божию, то, стало быть, и меж собой они были одинаковы и бесполы, а потому и бесплодны. И ведь впрямь, Адама Бог слепил из праха, он не рожден женщиной.
К этому следует добавить, что Ева – не первая жена Адама: до того была Лилит, наплодившая мириады бессмертных существ: эльфов, саламандр, фей, духов, джинов и других.
В отличие от людей 27-28-го стиха, Адам был способен к репродукции. Он, не мог, как Бог и люди 27-го стиха, творить, но был орудием размножения – сначала для Лилит, позже – для Евы. С другой стороны, людям 27-28-го стиха было прямо вменено плодиться и размножаться, наполнять землю и обладать ею.
Чтобы сделать картину более прозрачной, надо вспомнить о мужчине 27-28-го стиха. От него вообще никакого потомства и продолжения не было. Он, кажется, даже не участвовал в глобальном номинализме: это к Адаму бог подводил всяких тварей для поименования. Лишенный функций и действий, этот самый первый человек был, несомненно, Сыном Божиим, коль скоро создан по Его образу, а не по подобию.
Вся эта прискорбная путаница и неловкость имеют свое, вполне обоснованное, объяснение: сам-то Бог – круглый сирота. Ему самому, при полном незнании данного вопроса, пришлось изрядно покрутиться, чтобы выкарабкаться из этой щекотливой ситуации. И не сразу, ох, не сразу он допустил меж людьми то же, что существовало в остальной природе. Да и допустил он это с проклятьями и изгнанием, продолжая допускать не только любовь и деторождение, но и ненависть, доведенную до братоубийства.
Ничем, кроме природной осведомленности Его, нельзя понять зачатие как голубиный благовест, непорочное зачатие и незнание, что делать с такого рода порождением иначе, как умертвить его на кресте – ведь рожденный бессмертен.
Непорочность как эманация бесполости стала высшей добродетелью и сохранялась такой до самого последнего времени, когда люди до того обсоциалили Бога, религию и церковь, что назвать это иудаизмом, христианством или еще как-нибудь уже невозможно без примеси лукавства и лжи. Сакральность и святость непорочности и непорочного зачатия исчезли и растворились, дефлорация перестала быть жертвенным актом, а люди 27-28-го стиха полностью выпали из нашего внимания.
Что вовсе зря.
Забыв о них, был утерян путь к образу Божию, мы перестали мучиться загадкой – кто же они, эти совершенные люди? А, стало быть, мы перестали задумываться и о загадке собственного совершенства.
Творчество и есть та искра Божия, крупица бессмертия, что таится и теплится в каждом из нас.
Впадая в одиночество, мы издеваемся над самими собой, отдавая его унынию и безделью, а не творчеству. Мы изнываем в одиночестве – если не погружаемся в творчество.
Я думаю, люди творческие вынуждены продавать свои произведения, но не ради славы, а чтобы купить на вырученные средства одиночество, чтобы от них отстали и не мешали им. Я много бы дал, чтобы избавиться от всякой социальности и контактов с миром, но, увы. мне моё творчество почти ничего не приносит, и я вынужден зарабатывать, а, следовательно, суетиться, вращаться. К тому же я слаб на утехи и удовольствия жизни, а это сокращает и без того скудный бюджет одиночества.
Всё справедливо.
Творчество и мир нерожденных
Многие из тех, кто занимается творчеством, признаются: это не я, это кто-то другой водит моей кистью, моим пером, моим смычком. Этот кто-то – из мира нерожденных. Он пытается проникнуть, прорваться в наш мир не телесно, а именно таким образом и говорит нам через и сквозь творящего о своём, непонятном и неизвестном нам мире. Это совершенно бескорыстный прорыв – тем и объясняется бескорыстие любого творчества.
Платону показалось, что поэзис – злоумышленное и безответственное преступление канонов, норм и культуры – Платона понять можно: он видел в каждом новшестве ухудшение элиты и удаление от божественного образца.
Но винить творящего не надо – это не он, это им говорит мир нерожденных, рвущихся к нам. Зачем? – они хотят сказать нам нечто очень важное.
Творчество и безумие
Мусоргский – белая горячка, Саврасов и Успенский – спились до безумия, Достоевский и Магомет – падучая, Бродский – ВТШ, Гоголь, Ницше, Гофман, Кафка, Врубель, Хлебников, Да Винчи, С. Дали, Ван Гог, Веничка Ерофеев, Григорий Перельман … – тяжелейшие психические расстройства. Этот печальный ряд можно продолжать долго, но это жестоко и бессмысленно.
Все творческие люди – ярко выраженные аутисты, они не могут не быть аутистами, создавая мир, в котором хотели бы жить, а не в этом – скучном, обыденном и засаленном.
Они и смотрятся со стороны как безумцы, даже чисто внешне, они и внутри себя ощущают не только и не столько свою избранность, сколько отверженность и проклятость, ненормальность, безумие.
Творчество, даже математическое, подозреваю, нерационально. Рациональность – атрибут деятельности. Творчество щедро до безумия и от безумия.
А может, это мы, нормальные, – безумцы и слабоумные, что не сопротивляемся реальности, не создаем иные реальности, а покорно живем в дерьме реализма?
Творчество и смерть
В конце своего жизненного пути самый необычный гений живописи. Николай Ге, решил уничтожить многие свои полотна. Только смерть спасла его и его картины для бессмертия. Творчество приближает смерть, особенно неистовое творчество, обкуренное и пропитое, но в любом случае творчество – путь к бессмертию, один из путей.
Я хотел бы принять смерть Алика Рапапорта: человек пришел рано утром в свою мастерскую, принял душ, вскипятил чаю, сел с горячим чаем перед своей незаконченной картиной, принялся раздумывать о продолжении работы и умер. Солнечный луч скользнул в студию, закрыл его глаза и упал на забрызганный красками пол. По этому лучу душа художника и вознеслась к порогу Позвавшего её, а на лице творца отразилась и запечатлелась улыбка освобождения и облегчения от пройденного творческого и жизненного пути.
Смерть прерывает творческий процесс почти исключительно ради бессмертия.
Творчество – это буйное и бурное, даже в кропотливой тиши, сопротивление смерти. Смерть – самая предательская плата за творчество.
Творчество и онтология
Онтологическая речь избегает глаголов и не предполагает действий. Удары по клавишам рояля или ноутбука – лишь извлечение звуков или мыслей, но никак не действия, порождающие эти звуки и мысли.
Мы ли творим онтологию, онтология ли нас заставляет творить? – и то, и то. Это – индуктивный процесс. В своем творчестве мы, не ставя перед собой такой задачи и цели, обогащаем собственную онтологию, делаем ее не заимствованной у других, мудрых и славных, а саморожденной, из нас самих. И потому она, саморожденная, совпадающая своей сутью с сутью нашей личности, взыскует и требует самовыражения – в творчестве, потому что ей больше не в чем самовыражаться и проявлять себя. Не в упражнениях же, в самом деле.
Онтологическая темень, тьма непроглядная, когда видишь только то, что видишь, а сквозь видимое, поверх него, вглубь него – ничего, и есть рабство, тварность и растительное существование.
Горе невидящему ничего, кроме видимого, и горе видящему только чужое, не своё: первый – раб, второй – фанатик, и оба – слепые.
И творчество и онтология всегда индивидуальны. Групповая, тем более общая онтология унизительна.
Творчество онтологично, онтология творима.
И теперь остается только одно: а что же такое творчество и онтология?
